Но он не вмешивался, он был не в состоянии даже ответить взглядом на мой взгляд. И когда Данко произнес: «Манго! Его зовут, как фрукт! Потрясающе!» – я увидела, как он проглотил слюну, а затем одарил своего нового брата, своего нового вожака улыбкой, полной горечи и покорности.

Весной я вернулась в Турин – в первый и в последний раз. Берн был против этой поездки, но она была мне необходима – я не могла провести еще одно лето без подходящей одежды, к тому же в Турине у меня ее было так много, что я могла бы поделиться с Джулианой и Коринной. Поняв, что не сможет меня отговорить, он предупредил:

– Не дай им переубедить тебя, не дай удержать тебя там. Я буду считать часы и минуты до твоего возвращения.

В поезде я пережила мгновения панического страха. Когда я приехала в Турин, то была уверена, что отец применит силу, изобьет меня, а потом запрет в доме, изолирует, словно наркоманку, в общем, прибегнет к тем же жестоким методам, которыми, по словам Коринны, в свое время воспользовались ее родители. Я уже несколько месяцев не говорила с ним по телефону, вернее, это он несколько месяцев не хотел говорить со мной. Когда я шла по платформе, а затем по зданию вокзала, показавшегося мне гигантским (я уже успела отвыкнуть от таких просторных помещений), у меня подгибались ноги при мысли о встрече с отцом.

Напрасно я боялась. Его просто не было дома. Мама сказала, что он это сделал нарочно.

– А чего ты ждала, Тереза? Праздника в честь твоего приезда?

Мы пообедали с ней вдвоем, это было так странно. Когда-то мы уже испытывали подобную неловкость, неожиданно оказавшись наедине; позже мы научились преодолевать ее, но за время разлуки успели утратить этот навык. Два или три раза я пыталась завязать с ней разговор о ферме. Мне хотелось рассказать о том, что недавно мы купили кур, своими руками оборудовали птичник и теперь у нас на завтрак были свежие яйца. Возможно, в следующий раз я привезу ей яиц, а еще – варенье из тутовых ягод. Хотелось сообщить, что нам удалось скопить деньги на покупку солнечных батарей, и со следующей недели у нас будет своя, экологически чистая электроэнергия, и мы будем пользоваться ею бесплатно, круглые сутки, в нужном нам объеме. Хотелось также признаться ей, как матери, что иногда слова Данко задевают меня – не верится, что я действительно такая, как он говорит, безликая, не имеющая собственного мнения, – и в эти минуты я желаю, чтобы все исчезли; все, за исключением Берна. И, конечно же, мне хотелось рассказать о нем, о Берне. Если бы она раз в жизни выслушала меня, а потом убедила отца, чтобы тот прекратил изводить меня этим своим молчанием, то стала бы для меня действительно близким, родным человеком. И тогда сложившаяся ситуация, которая сейчас кажется ей абсурдной, показалась бы такой же естественной, какой кажется мне. Но я не сказала ей ничего этого. Наскоро поела – и ретировалась в свою комнату.

А комната неожиданно показалась мне очень уютной, и даже какой-то детской. Фотографии, развешанные на стене, которые больше ни о чем мне не говорили. Стопка книг по университетской программе на письменном столе. Неужели я оставила все это в таком виде? Или это было одно из многочисленных безмолвных посланий от моих родителей? Весь дом был усеян такими вот эмоциональными ловушками. Мед, чтобы приманивать насекомых, уксус, чтобы убивать их.

Я позволила себе понежиться в собственной ванне, хотя мне издалека слышался голос Данко, обвинявшего меня в расточительстве. Собственная ванна? А ты представляешь себе, сколько кубометров воды в год можно было бы сэкономить, если бы люди отказались от собственных ванн и расслабляющего душа? Или если бы эту воду хотя бы можно было использовать повторно? Этот голос все чаще раздавался в моей голове, словно второе, очень строгое «я». Но вода была теплой, пахла лавандой, и мое тело тихо таяло в этом тепле. Я не могла сопротивляться. Я потом никому об этом не скажу.

Позже, еще босиком, с волосами, закрученными в полотенце, я достала с полки книгу Марты Граймс, которую бабушка годы назад передала мне через отца. Я села на пол, прислонившись спиной к платяному шкафу, и перелистала книгу, сначала вперед, потом назад. К одной из страниц в середине книги была прикреплена записка на клейком листке из блокнота. Я сразу узнала почерк бабушки, которым она вписывала резкие замечания на полях тетрадей своих учеников.

«Дорогая Тереза, я много думала. В тот день ты была права. Беседуя с тобой у бассейна, я перепутала два слова: “счастье” и “несчастье”».

На обороте было продолжение.

«За свою жизнь я не раз видела, как люди совершают одну и ту же ошибку. И я не хочу, дорогая моя внучка, чтобы это произошло с тобой, – во всяком случае, по моей вине. Я видела твоего Берна на ферме. Мне кажется, ты должна это знать. Только никому ни слова, ладно? С любовью, твоя бабушка».

Я немного поплакала над этой запиской, главным образом от злости: бабушка прочла столько детективов, что вообразила себя персонажем одного из них. Разве нельзя было выбрать менее сложный способ связаться со мной? А еще я плакала потому, что ощутила огромное облегчение: значит, бабушка не предала меня, более того – этими своими словами, прочтенными мной с таким опозданием, благословила меня на жизнь, которую я выбрала. И тогда мне показалось абсурдом то, что я находилась здесь. Что я делаю в этой комнате, насквозь пропитавшейся моим былым эгоизмом? Я посмотрела на воду, с журчанием уходившую из ванны, и меня пронзило чувство вины за такую расточительность. Если бы я могла, я наполнила бы этой водой какие-нибудь емкости, отвезла на ферму и полила наши растения, измученные недостатком влаги. У меня больше не было ничего общего с девушкой, которая выросла в этой комнате, и мне нужно было поскорее возвращаться на ферму.

Я попросила маму дать мне самый большой чемодан и пообещала вернуть его как можно скорее.

– Пришлю по почте, – добавила я, чтобы она не надеялась на мое возвращение.

Я положила в чемодан белье, за которое мне не было бы неловко перед Коринной и остальными. Белье от известных брендов я оставила в шкафу. На следующий день я опять сидела в поезде, и на сердце у меня было спокойно. Теперь мой дом был